Страница 1

Словарь "Мифы языческой Руси"

Иллюстрированная энциклопедия  "Мужики и бабы"

Энциклопедический словарь "Славянский мир"

М. Власова "Русские суеверия"

В. И. Даль Поверия суеверия и предрассудки русского народа

Древняя Русь в лицах

Быт и верования древних славян

Краткая энциклопедия славянской мифологии

Страница 2

С. В. Максимов "Нечистая сила"

Макс Фасмер

"Жилище в обрядах и представлениях восточных славян" А. К. Байбурин Ленинград "НАУКА" 1983 г.

страница 3

Русская народная мифологическая проза: истоки и полисемантизм образов: В З Т. Том первый: Былички, бывальщины, легенды, поверья о духах- "хозяевах".

С. В. Максимов "Нечистая сила"

домовой-доможил

Выделился из осиротелой семьи старший брат и задумал себе избу строить. Выбрал он под стройку обжитое место. Лес рубил «избяной помочью»: сто бревен — сто помочан, чтобы вырубить и вывезти каждому по бревну. Десятком топоров успели повалить лес поздней осенью, когда дерево не в соку, и вывезли бревна по первопутку: и работа была легче, и лошади меньше наломались. Плотники взялись «срубить и поставить избу», а если сладится хозяин с деньгами в этот же раз, то и «нарядить» ее, т.е. сделать все внутреннее убранство, доступное топору и скобелю. Плотники подобрались ребята надежные, из ближнего соседства, где испокон веку занимаются этим ремеслом и успели прославиться на дальние окольности. Помолились на восход солнца, выпили «заручную» и начали тяпать с ранней зари до самой поздней.
Когда положили два нижних бревна — два первых венца так, что где лежало бревно комлем, там навалили другое вершиной, приходил хозяин, приносил водку: пили «закладочные». Под передним, святым углом, по желанию хозяев, закапывали монету на богатство, и плотники сами от себя — кусочек ладана
для святости. Пусть-де не думают про них, с бабьих бредней, худого и не болтают, что они знаются с нечистой силой и могут устроить так, что дом для жилья сделается неудобным. Вот почему, когда поставят весь сруб и мастера наухаются и наломаются до самого сыта, при подъеме и установке стропил к водочному угощению «стропильному» присоединяется закуска и приглашаются гости. Хозяйки в особенности хлопочут около съестного и стараются угостить и задобрить плотников. Наступает самое опасное время, когда плотники, недовольные расчетом и угощением, стараются отомстить: вместо клочьев шерсти в гнездах потолочных балок, закладываемых для тепла, могут засунуть в пазах во мху, между венцами, щепки. Они помешают плотной осадке,— и в этих местах всегда будет продувать и промерзать. Иные лихие люди между концами бревен в углу кладут в коробочку камни,— не вынувши их, те места нельзя плотно проконопатить и избу натопить. У хозяев скупых на угощение и охотливых обсчитывать и недоплачивать под князьком на крыше заделывают горлышко бутылки или прилаживают длинный ящичек, без передней стенки, набитый берестой. В ветреную погоду из горлышка раздается докучливый свист: береста заводит неугомонный шум, в котором иному слышится плач и вой, вздохи и выкрики, а другим — неутешные стоны, хоть святых выноси из избы и давай простор и место нечистой силе. Тут что-нибудь из двух: либо завелись черти-дьяволы, либо из старого дома ходит доброжелательный, сжившийся с семьей, домовой и подвывает — просится, напоминая о себе в тех случаях, когда забыли его почтить и перезвать на новое пепелище.

Переход в новую избу или «влазины», новоселье — в особенности жуткая пора и опасное дело. На новом месте словно бы надо переродиться, чтобы начать новую тяжелую жизнь в потемках и ощупью. Жгучая боль лежит на сердце, которое не чует (а знать хочет), чего ждать впереди: хотелось бы хорошего, когда вокруг больше худое. Прежде всего напрашивается неотразимое желание погадать на счастье. Для этого вперед себя в новую избу пускают петуха и кошку. Если суждено случится беде, то пусть она над ними и стрясется. За ними уже можно смело входить с иконой и хлебом-солью, всего лучше в полнолуние и обязательно ночью*.

Искушенные житейским опытом, хозяйки-бабы, поставив икону в красный угол, отрезают один сукрой от каравая хлеба и кладут его под печку. Это — тому незримому хозяину, который вообще зовется «домовым-доможилом». В таких же местах, где домовому совершенно верят и лишь иногда, грешным делом, позволяют себе сомневаться, соблюдается очень древний обычай, о котором в других местах давно уже и забыли. Кое-где (например, по Новгородской губернии, около Боровичей) хозяйка дома до рассвета (чтобы никто не видал) старается три раза обежать новую избу нагишом, с приговором: «Поставлю я около двора железный тын, чтобы через этот тын ни лютый зверь не пере-

* Ночью же в новый дом и скотину перегоняют. Счастливыми днями для новоселья считаются двунадесятые праздники, и между ними в особенности Введение во храм Богоматери.

скочил, ни гад не переполз, ни лихой человек ногой не переступил, и дедушка-лесной через него не заглядывал». А чтобы был этот «замок» крепок, баба в воротах перекидывается кубарем также до трех раз и тоже с заученным приговорным пожеланием, главный смысл которого выражает одну заветную мысль, чтобы «род и плод в новом доме увеличивались».

Задобривая плотников, суеверные люди обязываются тем же обычаем и относительно печников, которые для скупых хозяев придумали также свои проделки: либо заложат в трубе один кирпич так, что печь начинает постоянно дымить, либо гусиное перо с налитой в него ртутью, плотно закрепляют одним концом, вмазанным в печь таким способом, что в ней начинается нестерпимый бесовский вой в то время, когда печь начинает остывать, . и т. п.
Такова уж деревенская участь в глухих заброшенных местах тамошних темных людей, чтобы дивиться всякому искуснику, любому ремесленному человеку и в каждом мастере своего дела признавать нечто необычное, чрезвычайное и даже сверхъестественное. «Коли знаток чего, так и колдун»: продал свою душу чертям без выкупа, знается с ними и живет в полном согласии, за панибрата. Умелый рыбак, счастливый мельник, у которого полая вода не рвет плотин и не ломает колес, знаются с водяными; охотник на торговую дичь, с зорким прицельным глазом, не выпускающий зарядов дураками, даже по мелкой дичи, задобрил лешего и вошел с ним, как бы по подряду, в соглашение, и т. д. Во всех таких случаях житейские успехи покупаются высокой ценой, далеко не каждому по силам, — ценою святой души и сделками с нечистой силой, которая если такова, то и злобна, мстительна и всегда недоброжелательна. От нее надо откупаться, надо знать верные средства и особенно те из них, которые одобрены опытом многих веков и подкреплены свидетельством всех старых людей. От них всегда можно услышать бесконечные доказательства того осадного положения, в каком неизбежно и обязательно, как в заколдованном круге, вечно обретаются простые суеверные люди, на всяком месте и при всяком деле. Даже и переход в новое жилье обставлен страхами и грозит грядущими опасностями, самыми неожиданными дьявольскими наваждениями.
Так как этих рассказов не переслушаешь (до того они разнообразны и многочисленны), то можно их на этот раз и не пересчитывать и обо всех прочих умолчать в том прямом расчете, что на всякую деревенскую избу полагается надежный защитник.
О происхождении домовых рассказывают следующую легенду. Когда Господь при сотворении мира сбросил на землю всю непокорную и злую небесную силу, которая возгордилась и подняла мятеж против своего Создателя, на людские жилья тоже попадали нечистые духи. При этом неизвестно, отобрались ли сюда те, которые были подобрее прочих, или уж так случилось, что, приселившись поближе к людям, они обжились и пообмякли, но только эти духи не сделались злыми врагами, как водяные, лешие и прочие черти, а как бы переродились: превратились в доброхотов и при этом даже оказались с привычками людей веселого и шутливого нрава. Большая часть крестьян так к ним привыкла, так примирилась с ними, что не согласна признавать домовых за чертей и считает их за особую отдельную добрую породу.
Никто не позволяет себе выругаться их именем. Всегда и все отзываются о них с явным добродушием и даже с нежностью. Это вполне определенно выражается во всех рассказах и согласно подтверждается всеми сведениями, полученными от сотрудников в ответ на программные вопросы по «Демонологии» из разных концов Великороссии.
Каждая жилая деревенская изба непременно имеет одного такого невидимого жильца, который и является сторожем не только самого строения, но главным образом всех живущих: и людей, и скотины, и птицы.

Живет-слывет он обычно не под своим прирожденным именем «домового», которое не всякий решится произносить вслух (отчасти из уважения к нему, отчасти из скрытой боязни оскорбить его таким прозвищем). А величают его, за очевидные и доказанные услуги, — именем «хозяина» и за древность лет его жизни на Руси — «дедушкой»*.

Поскольку все это разнообразие имен и прозвищ свидетельствует о живучести домашнего духа и близости его к людским интересам, постольку он сам и неуловим, и неуязвим. Редкий может похвастаться тем, что воочию видал домового. Кто скажет так, тот либо обманулся с перепугу и добродушно вводит других в заблуждение, либо намеренно лжет, чтобы похвастаться. Видеть домового нельзя: это не в силах человека (в чем совершенно согласно большинство людей сведущих, искусившихся долгим опытом жизни). И если кто

* Рассказывая о домовом, чаще всего называют его просто — «Он» или «Сам», но еще чаще «Доброжилом» и «Доброхотом», а в Вологодской губернии даже «Кормильцем». По всему лесному северу России за свое охотливое совместное жительство с православным русским людом домовой зовется «Суседком» и «Батанушком» (батаном — не то в смысле бати-отца, не то братана, т.е. неродного брата). В семьях Олонецкого края величают его даже почетным именем «другая половина». Во всяком случае, он «доможил» и за обычай жилья в тепле и холе — «жировик»; за некоторые житейские привычки — «лизун». За то, что он все-таки существо незримое, бесспорная и подлинная «нежить» (ни дух, ни человек), домовой, в обход настоящего и прямого звания его, прозывается еще и считается «постеном» (а также «постен» — от стени или тени), как призрачное существо, привидение. Зовут его еще иногда «корноухим» за то, что будто бы у него в отличие от настоящих людей не хватает одного уха. В видах особого исключения называют его еще «некошным» (некошной) в тех только случаях, когда он не ладит с хозяевами избы, хотя это прозвище более прилично (и чаще применительно) ко всяким другим чертям, например, к водяным и лешим, а к домовому духу не прилаживается и, собственно, не подходит.

говорит, что видал его в виде вороха сена, в образе какого-либо из домашних животных, тот явно увлекается и строит свои догадки только на том предположении, что домовой, как всякий невидимый дух с нечеловеческими свойствами, наделен способностью превращаться, принимая на себя разновидные личины и даже будто бы всего охотнее — образ" самого хозяина дома. Тем, кто пожелал бы его видеть, предлагают нелегкие задачи: надо надеть на себя, непременно в Пасхальную ночь, лошадиный хомут, покрыться бороной зубьями на себя и сидеть между лошадьми, которых он особенно любит, целую ночь. Говорят даже, что если домовой увидит человека, который за ним таким образом подсматривает, то устраивает так, что лошади начинают бить задом по бороне и могут до смерти забить любознательного. Верно и вполне доказано только одно, что можно слышать голос домового (и в этом согласны все поголовно), слышать его тихий плач и глухие сдержанные стоны, его мягкий и ласковый, а иногда и отрывисто-краткий и глухой голос в виде мимоходных ответов, когда умелые и догадливые хозяева успевают окликнуть и сумеют спросить его при подходящих случаях. Впрочем, все, кто поумнее и поопа-сливее, не пытаются ни видеть этих духов, ни говорить с ними, потому что, если это и удается, добра не будет: можно даже опасно захворать. Впрочем, домовой по доброму своему расположению (к главе семьи — преимущественно и к прочим членам — в исключение), имеет заветную привычку наваливаться во сне на грудь и давить. Кто, проснувшись, поспешит спросить его: «К худу или добру?» — он ответит человеческим голосом, словно ветер листьями прошелестит. Только таким избранным и особенно излюбленным удалось узнать, что он мохнатый, оброс мягкой шерстью, что ею покрыты даже ладони рук его, совершенно таких же, как у человека, что у него, наконец, имеются, сверх положения, рога и хвост. Часто также он гладит сонных своею мягкой лапой, и тогда не требуется никаких вопросов — довольно ясно, что это к добру. Зла людям он не делает, а, напротив, старается даже предостеречь от грядущих несчастий и временной опасности.
Если он временами стучит по ночам в подъизбице, или возится за печью, или громыхает в поставцах посудой, то это делает он просто от скуки и по свойству своего веселого нрава, забавляется. Давно и всем известно, что домовой — вообще большой проказник, своеобразный шутник и где обживется, там беззаботно и беспричинно резвится. Он и сонных щекочет, и косматой грудью на молодых наваливается также от безделья, ради шутки. Подурит и пропадет с такой быстротой, что нет никакой возможности заметить, каков он видом (что, однако, удалось узнать про лешего, водяного и прочих духов — подлинных чертей). В Смоленской губернии (Дорогобужском уезде) видали домового в образе седого старика, одетого в белую длинную рубаху и с непокрытой головой. Во Владимирской губернии он одет в свитку желтого сукна и всегда носит большую лохматую шапку; волосы на голове и на бороде у него длинные, свалявшиеся. Из-под Пензы пишут, что это старичок маленький, «словно обрубок или кряж», но с большой седой бородой и неповоротливый: всякий может увидеть его темной ночью до вторых петухов. В тех же местах, под Пензой, он иногда принимает вид черной кошки или мешка с хлебом.
Поселяясь на постоянное житье в жилой и теплой избе, домовой так в ней приживается на правах хозяина, что вполне заслуживает присвоенное ему в некоторых местностях название доможила. Если он замечает покушение на излюбленное им жилище со стороны соседнего домового, если, например, он уличит его в краже у лошадей овса или сена, то всегда вступает в драку и ведет ее с таким ожесточением, какое свойственно только могучей нежити, а не слабой людской силе. Но одни лишь чуткие люди могут слышать этот шум в хлевах и конюшнях и отличать возню домовых от лошадиного топота и шараханья шальных овец. Каждый домовой привыкает к своей избе в такой сильной степени, что его трудно, почти невозможно выселить или выжить. Недостаточно для того всем известных молитв и обычных приемов. Надо владеть особыми притягательными добрыми свойствами души, чтобы он внял мольбам и не признал бы ласкательные причеты за лицемерный подвох, а предлагаемые подарки, указанные обычаем и советом знахаря, — за шутливую выходку. Если при переходе из старой рассыпавшейся избы во вновь отстроенную не сумеют переманить старого домового, то он не задумается остаться жить на старом пепелище среди трухи развалин в холодной избе, несмотря на ведомую любовь его к теплому жилью. Он будет жить в тоске и на холоде и в полном одиночестве, даже без соседства мышей и тараканов, которые вместе с другими жильцами успевают перебраться незваными. Оставшийся из упрямства, по личным соображениям, или оставленный по забывчивости недогадливых хозяев, доможил предпочитает страдать, томясь и скучая, как делал это, между прочим, тот домовой, которого забыли пригласить с собой переселенцы в Сибирь. Он долго плакал и стонал в пустой избе и не мог утешиться. Такой же случай был и в Орловской губернии. Здесь, после пожара целой деревни, домовые так затосковали, что целые ночи были слышны их плач и стоны. Чтобы как-нибудь утешить их, крестьяне вынуждены были сколотить на скорую руку временные шалашики, разбросать подле них ломти посоленного хлеба и затем пригласить домовых на временное жительство:
— Хозяин-дворовой, иди покель на спокой, не отбивайся от двора своего.
В Чембарском уезде Пензенской губернии домовых зазывают в мешок и в нем переносят на новое пепелище, а в Любимском уезде (Ярославская губерния) заманивают горшком каши, которую ставят на загнетке.
При выборе в избе определенного места для жилья домовой не разборчив: живет и за печкой, и под шестком, поселяется под порогом входных дверей, и в подъизбице, и на подволоке, хотя замечают в нем наибольшую охоту проводить время в голубцах (дощатых помещениях около печи со спуском в подполье) и в чуланах. Жена домового «доманя» (в некоторых местах, например, во Владимирской губернии, домовых наделяют семействами) любит жить в подполе, причем крестьяне при переходе в новую избу зовут на ново¬селье и ее, приговаривая: «Дом-домовой, пойдем со мной, веди и домовиху-госпожу — как умею награжу».
Когда «соседко» поселяется на вольном воздухе, например, на дворе, то и зовется уже «дворовым», хотя едва ли представляет собою отдельного духа: это тот же «хозяин», взявший в свои руки наблюдение за всем семейным добром. Его также не смешивают с живущими в банях баенными и банными (если он бывает женского пола, то называют «волосаткой»), с поселившимися на гумнах овинными и т.п. (см. о них дальше). Это все больше недоброхоты, злые духи: на беду людей завелись они, и было бы большим счастьем, когда бы они все исчезли с лица земли. Но как обойтись без домового? Кто предупредит о грядущей напасти, кто скажет, какой масти надо покупать лошадей, какой шерсти выбирать коров, чтобы водились они подолгу? Если говорят, что скотина «не ко двору», то это значит, что ее невзлюбил своеобразный капризник «дворовый хозяин». Кто умеет слушать и чутко слышит, тому домовой сам своим голосом скажет, какую надо покупать скотину. Разъезжая на нелюбимой лошадке, домовой может превратить ее из сытого круглыша в такую клячу, что шкура будет висеть, как на палке. В Меленках (Владимирская губерния) один домохозяин спрятался в яслях и увидел, как домовой соскочил с сушила, подошел к лошади и давай плевать ей в морду, а левой лапой у ней корм выгребать. Хозяин испугался, а домовой ворчит про себя, но так, что очень слышно:
— Купил бы кобылку пегоньку, задок беленькой! Послушались его и купили. И опять из-под яслей  хозяин видел, как с сушила соскочил домовой в лохматой шапке, в желтой свитке, обошел кругом лошади, осмотрел ее, да и заговорил:
— Вот это лошадь! Эту стоит кормить, а то купил какую-то клячу.
И домовой стал ее гладить, заплел на риве косу и начал под самую морду подгребать ей овес.
В одной деревне Череповецкого уезда (Новгородская губерния) домовой, навалившись ночью на мужика и надавливая ему грудь и живот, прямо спросил (и таково сердито!):
— Где Серко? Приведи его назад домой.
Надо было на другое же утро ехать в ту деревню, куда продал хозяин лошадь, и размениваться. А там тому рады: и у них, когда вводили лошадь на двор, она фыркала и артачилась, а на другое утро нашли ее всю в мыле. Один хозяин в упор спросил домового, какой шерсти покупать лошадь, и домовой ему повелительно ответил: «Хоть старую, да чалую» и т.п.
Бывают лошади «двужильные» (переход от шеи к холке раздвоенный), в работу не годные: они служат только на домового. Кто об этом дознается, тот спешит продать такую лошадь за бесценок, потому что если она околеет на дворе, то сколько лошадей ни покупай потом — все они передохнут (счетом до двенадцати), и нельзя будет больше держать эту скотину. Бот только в этом единственном случае всякий домовой; как он ни добр нравом, бывает неуступчив, и чтобы предотвратить его гнев, пробуют поколелую лошадь вытаскивать не в ворота, а в отверстие, нарочно проломанное в стене хлева, хотя и это не всегда помогает.
Зная про подобные напасти и не забывая проказ и капризов домового, люди выработали по всей великой Руси общие для всех обычаи при покупке и продаже лошадей и скота, а также и при уходе за ними.
Когда купят корову или лошадь, то повод от узды или конец веревочки передают из полы в полу и говорят пожелания «легкой руки». Покупатель снимает с головы шапку и проводит ею от головы и шеи, вдоль спины и брюха «новокупки». А когда «новокупку» ведут домой, то из-под ног по дороге поднимают щепочку или палочку и ею погоняют. Когда же приведут корову во двор, погонялку эту забрасывают:
— Как щепочке не бывать на старом месте, как палочке о том же не тужить и не тосковать, так бы и купленная животина не вспоминала старых хозяев и не сохла по ним.
Затем «новокупку» прикармливают кусочком хлеба, а к домовому прямо обращаются и открыто, при свидетелях, кланяются в хлевах во все четыре угла и просят: поить, кормить, ласкать и холить и эту новую, как бывалых прежних.
С домашнего скота добрый домовой переносит свои заботы и на людей. Охотнее всего он старается предупреждать о несчастьях, чтобы умелые хозяева успевали приготовиться к встрече и отвратить от себя напасть заблаговременно. Люди догадливые в таких случаях без слов разумеют те знаки, какие он подает, когда ему вздумается. Так, например, если слышится плач домового, иногда в самой избе, то быть в доме покойнику. Если у трубы на крыше заиграет в заслонку — будет суд из-за какого-нибудь дела и обиды; обмочит домовой ночью — заболеет тот человек; подергает за волосы — остерегайся, жена: не ввязывайся в спор с мужем, не грызись с ним, отмалчивайся, а то верно прибьет и очень больно. Загремит домовой в поставке посудой — осторожнее обращайся с огнем и зорко поглядывай, не зарони искры, не вспыхнула бы непотушенная головешка, не сделался бы большой пожар и т.д. Плачет и охает домовой — к горю, а к радостям скачет, песни играет, смеется; иногда, подыгрывая на гребешке, предупреждает о свадьбе в семье, и т.п.
Все хорошо знают, что домовой любит те семьи, которые живут в полном согласии, и тех хозяев, которые рачительно относятся к своему добру, в порядке и чистоте держат свой двор. Если из таких кто-нибудь забудет, например, замесить коровам корм, задать лошадям сена, то домовой сам за него позаботится. Зато ленивым и нерадивым он охотно помогает запускать хозяйство и старается во всем вредить: заезживает лошадей, мучает и бьет скотину; забивает ее в угол яслей, кладет ее вверх ногами в колоду, засоряет навозом двор, давит каждую ночь и сбрасывает с печи и полатей на пол хозяина, хозяйку и детей их, и т.д. Впрочем, помириться с рассерженным домовым нетрудно — для этого стоит только положить ему под ясли нюхательного табаку, до которого он большой охотник, или вообще сделать какой-нибудь подарок, вроде разноцветных лоскутьев, старинной копейки с изображением Егория на коне, или просто горбушки хлеба, отрезанной от непочатого каравая. Однако иногда бывает и так, что, любя хороших хозяев, он между тем мучает скотину, а кого любит — на того наваливается во сне и наяву, не разбирая ни дня, ни ночи, но предпочитая, однако, сумерки. Захочет ли домовой объявиться с печальным или радостным известием, или просто пошутить и попроказить — он предпочитает во всех таких случаях принимать на себя вид самих хозяев. Только (как успевали замечать некоторые) не умеет он при этом прятать своих лошадиных ушей. В таком образе домовой не прочь и пособить рабочим, и угостить иного даже курительным табаком, и помешать конокрадам, вырядившись для этого в хозяйское платье и расхаживая по двору целую ночь с вилами в руках, и т. п. Под г. Орлом рассказывают, что однажды домовые так раздобрились для своих любимых хозяев, что помогали им в полевых работах, а одного неудачливого хозяина спасли тем, что наладили его на торговлю и дали возможность расторговаться с таким успехом, что все дивились и завидовали. Заботы и любовь свою к семьям иной «доможил» простирает до такой степени, что мешает тайным грехам супругов и, куда не поспеет вовремя, наказывает виноватого тем, что наваливается на него и каждую ночь душит. При этом, так как всей нечистой силе воспрещено самим Богом прикасаться к душе человеческой, то, имея власть над одним телом, домовые не упускают случая пускать в ход и шлепки до боли и щипки до синяков. Не успеет виновная, улегшись спать, хорошенько забыться, как почувствует в ногах тяжесть, и пойдет эта тяжесть подниматься к горлу, а там и начнет мять так сильно, что затрещат кости и станет захватывать дыхание. Б таких случаях есть только одно спасение — молитва, да и то надо изловчиться, суметь собраться с духом и успеть проговорить вслух ту самую, которую не любят все нечистые: «Да воскреснет Бог»*...

Пока наступит та блаженная пора, когда эта великая молитва громко раздастся на всю святую Русь и оцепенеет намертво вся нечистая сила, простоплетеные деревенские хозяева долго еще будут темною ночью, без шапки, в одной рубахе ходить в старый дом и с поклонами упрашивать домового духа пожаловать в новые хоромы, где, в подызбице, самой хозяйкой бывает приготовлено ему угощение: присоленный небольшой хлебец и водка в чашке. Суеверия, основанные на воззрении на природу, тем дороги и милы простому, не тронутому сомнениями уму, что успокоительно прикрывают черствую и холодную действительность и облегчают возможность толковать сложные явления самыми простыми и подручными способами. Проказами домового объясняют ненормальные уклонения и болезненные отправления организма, вроде тех, когда «кажется» и когда «блазнит», т. е. неосязательное представляется воочию, или когда «чудится»: и болезненно настроенный слух передает малейший шелест в преувеличенном виде и сдержанный шепот облекает в ясные речи и даже в шумные разговоры. Не мудрено при таких условиях пребывать в полном ослеплении и обидном неведении, хотя бы очевидная голая истина сама предлагала наглазное объяснение таинственного и готовое опровержение предположенному. Потеряла аппетит лошадь — бросила есть и пить, потому что ловкий цыган, успевший купить ее в собственность, успел сунуть ей в язык булавку. Усиленно катается по полу другая лошадь и мучительно чешется об стенку и ясли, потому что недобрый человек посадил ей в гриву и хвост ветку шиповника. Не находит животное себе места и забивается под ясли так, что с трудом оттуда вытаскивается по той причине, что приселилась к конюшне ласка2: этот крошка-хищник из хорьковой породы при своем гибком теле умеет заползать в уши и по своим кровожадным наклонностям прокусывать кожу на ногах и лакомиться кровью. Ушной проход у лошадей особливо


1 Во многих глухих местах Костромской губ., а по сведениям Бюро — и в Калужской, сохранился очень древний обычай подвешивать над стойлами конюшен и над насестами в курятниках «куриных и лошадиных богов». Для коней таковым богом служит особенный камень с дырой, для кур — горлышко от кувшина.
2 Она же норок, mustella nivalis — вся белая, едва приметная, бегает по стенкам; не любит козла — убегает от него.

опасное место, будучи устроен с таким изворотом, что попавшее туда инородное тело не может высыпаться: злодей-кучер при стачке с барышником насыпает туда несколько дробин, и лошадь непременно околеет. На утренней заре холеный иноходец оказался весь в мыле: только что сейчас вернулся на нем молодой парень, всю ночь гулявший тайком от отца и ездивший по соседним поселкам с песнями и товарищами. Начала сытая лошадка спадать в теле по той очевидной и несомненной причине, что городской кучер открыл на сторону торговлю ворованным господским овсом, а деревенский сосед от крайней нищеты повадился темными ночами выгребать овес из чужих яслей для своей лошадки. Поднялось у молодой бабы в крови бушеванье, и почудилось ей, что будто подходит к ней малой и жмет и давит: уж и молитву читать принималась, и крестное знамение на себя накладывала — ничто не берет, а изловчилась прочитать «Отчу» —- все и пропало. Два дня поломало, а потом и муж сошел из Питера.
В таких случаях участие домового представляется очевидным и помощь весьма желательною (как и представили это в поэтических образах два наших поэта: Островский и Мей).

Я поглажу тебя лапой бархатной
На богатство, на радость с милым дружком.
Тихой сон — угомон ясным глазынькам,—
В изголовье тебе грезы девичьи!
За сердечным другом
То ли не житье,
А у нас по дому
Горе да вытье',—

спел домовой Островского свою зловещую песенку — намекнул несчастной про путь-дорогу для выхода из неволи, к спасенью от злой кручины. Домовой Мея безжалостен: он оказался точным и строгим исполнителем возложенных на весь их род обязанностей. Успел он все сделать, что ему указано на каждый день и к чему он привык с того самого дня, когда поселился в доме: обошел обычным дозором дом, заглянул в погреб, в закрому, побывал на сеновале, от конюшни отгреб кучки снега, лошадкам дал корму, гривы заплел, не забыл сходить в кладовые, отмыкал замки, осмотрел все нажитое честным трудом крестьянское добро:

1 См. «Воевода, или Сон на Волге», действие III, явление 8.


Все бы было ладно, все бы по нутру...
Только вот хозяйка нам не ко двору:
Больно черноброва, больно молода,—
На сердце тревога, грудь-то высока:
Мигом одурачит мужа-старика.
Знать, и домовому не сплести порой
Бороду седую с черною косой.
Погоди ж, я с нею шуточку сшучу
И от черной думы разом отучу:
Только обоимется с грезой горячо,—
Я тотчас голубке лапу на плечо1.
 

Макс Фасмер

албаст  - "домовой", вятск., албастый, лобастый (от лоб), лопастый — то же и см. сл. слово.

батаман - "домовой", батамушко, ботанушко — то же. Возм., эвфемизм, возникший из преобразований (в)атаман под влиянием батя, батюшка; см. Зеленин, Табу 2, 106; Хаверс 139.

буседко, буседушка - "домовой". Табуистическое изменение суседко, суседушка, т. е. "сосед"; ср. Зеленин у Хаверса 125.

бустурган - "домовой", вятск., первонач. "кошмар" (Верещагин, KSz 14, 219). Из удм. busturgan — то же, которое, как и венг. boszorkány "ведьма", заимств. из тюрк. Источником является тат. bastyrγan от bastyr- "давить" — кауз. от basmak "давить"; см. Мункачи, KSz 14, 219 и сл.

жировой чёрт - "домовой", с.-в.-р. (Барсов). От жир.

лопастый - "домовой", диал.; см. албаст.

мокоша - "домовой в образе женщины с большой головой и длинными руками", череповецк. (ЖСт., 1898, вып. 3 — 4, стр. 393; Этногр. Обозр. 88, 283, Герасим.), сюда же др.-русск. Мокошь — языческое божество (Пов. врем. лет, Паис, сборн.; см. Срезн. II, 164), чеш. местн. н. Mokošín (Махек, RES 23, 55 и сл.), др.-русск. имя собств. Мокошь (м.) в Псковск. писцовой книге 1585 г. (неоднократно; см. Соболевский, "Slavia", 7, стр. 176). || Вероятно, ее следует понимать как богиню плодородия. От мокрый. Сомнения Ягича (AfslPh 5, 7) в существовании этого др.-русск. божества устарели ввиду диал. названий; см. Преобр. I, 547, а также Ягич, AfslPh 37, 503. Гадательно сравнение с др.-инд. makhás "богатый, благородный", также "демон" (см. Махек, там же) или с герм.-батав. Hercules Magusanus (Шпехт 170), а также с греч. μάχλος "похотливый, буйный" (см. Лёвенталь, ZfslPh 7, 406). Погодин (ЖСт. 18. 1, 106) без основания допускает фрак. происхождение, произвольны и другие сближения этого ученого (ЖСт. 20, 426). [Будимир (Зборник Филоз. фак. у Београду, 4, 1957, стр. 21 и сл.) повторяет сближение Шпехта. — Т.]
 

смок - "змей (в сказках)", блр. смок, цмок "дракон", русск.-цслав. смокъ "змея", болг. смок "уж, медяница", словен. smòk, род. п. smóka "дракон", чеш. zmok — то же, слвц. zmok "домовой", польск. smok "дракон", наряду с чеш. zmek "домовой, змей". || Объяснение из *sъmъkъ, связанного со смыкаться, (пре)смыкаться, напрашивается для чеш. zmek, которое могло получить z- из zmija; см. Младенов 594; Преобр. II, 337; Голуб — Копечный 437. Но эта этимология не объясняет вокализма -о-. По мнению Брюкнера (503), *smokъ, первонач. "сосущий", родственно смоктать (см.). Лит. smãkas "дракон, змей" скорее заимств. из слав., а не родственно smokъ (Брюкнер (FW 134), вопреки Миклошичу (Mi. EW 311). [Напротив, Слушкевич (JP, 38, 1958, стр.211 и сл.) относит эти сближения к народн. этимологии и источник слав. smokъ видит в герм.; ср. англос. snaca, англ. snake "змея"; sn- > sm-. — Т.]

цюнда - "домовой", олонецк. (Кулик.). Неясно.

чуча - "пугало, чучело", перм. (Даль), чаще чучело. Недостоверно сопоставление с д.-в.-н. sciuhen "пугать", ср.-в.-н. schiuchen, schiuwen "спугивать" (Горяев, ЭС 417). Формант -ело ср. с *veselъ, *tęželъ. Еще менее удовлетворительно предположение о заимствовании из тур. džüdže "карлик", вопреки Mi. ТЕl. I, 292. Скорее родственно лит. kaũkas "домовой, карлик, гном", др.-прусск. cawx "черт" и слав. kuka (см. выше: кука, кукиш).

"Жилище в обрядах и представлениях восточных славян" А. К. Байбурин Ленинград "НАУКА" 1983 г.

Непосредственному переходу людей в новый дом предшествует также ряд операций, связанных с «пересе-лением> домового и перенесением некоторой сущности . прежнего жилья («доли»), воплощенной, например, в огне прежнего очага, в некоторых его атрибутах, в домашнем соре, иконах и т. п. В некоторых случаях все это принимает синкретический, нерасчлененный характер и может манифестироваться в одном объекте, наделенном высокой степенью семиотичности. Ср., например: «Пере¬ходя в новый дом, хозяин ночью ходит в старый дом, кланяется на все четыре стороны и приглашает домового пожаловать в новый дом. В новом доме в подизбице или же на чердаке ставится и угощение домовому: ломоть хлеба с солью и чашка водки».10
«С переходом на новое жительство считали также необходимым со старого места взять лукошко навоза и перенести на новый двор».11
«С переходом в новый дом или на квартиру на преж¬ней выметают и выбрасывают сор, чтобы не оставить доли в покинутом доме и затем горсть сора переносят в новый дом и бросают его в передний угол».12
«Если в новое помещение переселяется вся семья, то глава семьи накладывает горячих углей в горшок и несет его в новую избу».13
«В Чембарском уезде (Пенз. губ.) домовых зазывают в мешок и в нем переносят на новое пепелище, а в Любимском уезде (Яросл. губ.) заманивают горшком каши, которую ставят на загнетке».14
«В Казанской губернии при переходе в новый дом „насыпали на лапоть из-под печки" и приговаривали: „Домовой, домовой, не оставайся тут, а иди с нашей семьей"; „Дедушка, соседушка, иди к нам", — заклинали домового в новый дом в Вологодской губернии».15
«Переселение» домового в лапте зарегистрировано и в Дмитровском крае: «Домового в виде шила и уголька в старину торжественно перевозили в лапте из старого жилища в новое. Иногда процедуру переселения домового совершали так: брали хлеб и соль в солоночке и в 12 часов ночи направлялись к новой стройке. Посолонь обходили вокруг дома, потом становились против вереи и три раза призывали: „Домовой, домовой, пойдем домой", после чего открывали ворота и с хлебом и солью входили в самый двор. Во дворе опять призывали домового трижды: „Домовой, домовой, пойдем домой". Затем направлялись к порогу новой избы, на пороге отрубали голову курице и входили в избу, а за обедом курицу съедали».16
«Когда ломали избу, брали икону, хлеб и вызывали домового: „Батюшка домовой, выходи домой". Считали, что если домового не вызвать, он останется на развалинах и будет пугать по ночам своим криком».17
Особый ритуал приглашения домового объясняется представлениями о том, что «без приглашения домовой не покидает вполне старого дома, и потому ему приходится вступать в спор с вновь пришедшим домовым. Непригла¬шенный домовой жалобно плачет и нередко мстит как прежнему, уже выехавшему, так и новому хозяину дома».18
На этом этапе основное внимание, как это видно из приведенных записей, отводится наделению нового дома социально-экологическим содержанием, что можно интерпретировать и как снятие (насколько это возможно) противопоставления новый—старый прежде всего на со¬циально-экологическом уровне (освоенность—неосвоен¬ность). Как нам кажется, в этом заключается основной смысл не только действий по перенесению огня, сора, навоза и т. п., являющихся символами освоенности, обжитости («доли»), но и образа домового.
Не останавливаясь подробно на характеристике этого образа,19 следует все же отметить несколько существен¬ных для его понимания моментов.
Номинация домового (хозяин, дедушка, суседушка, большак, хатник, дымовой, клетник, попечек, господарек и т. д.) основана на двух принципах: топографиче¬ском (домовой, суседушка, хатник, дымовой, клетник, попечек и др.) и социальном (хозяин, дедушка, большак, господарек и др.). Эти же два принципа, как нам кажется, во многом обусловили формирование и функционирование представлений о домовом и других образах восточно¬славянской демонологии. При этом универсальным явля¬ется топографический принцип, что, кстати, всегда под¬черкивается в рассказах о происхождении домовых,
лесовых, водяных и т. п.20
В сущности, почти весь восточнославянский демони¬ческий «пантеон» (домовой, леший, полевой, водяной и т. д.) можно рассматривать как религиозно-мифологи¬ческое выражение идеи дискретности окружающего мира, его расчлененности на лес, поле, море, дом и т. п. Харак¬терным отличием «домашней» подсистемы является ее соотнесенность не только с локусом, но и с социальным устройством коллектива, со структурой живущей в доме семьи, что проявляется как в номинации, так и в «свидетельствах> о женском соответствии этого образа (домаха, домовичиха, большуха), а в ряде случаев и о наличии «семьи», организованной аналогично семье, проживающей в доме. Ср., например: «Дворовушко (здесь = домовой, — А. Б.) имеет жену и детей, которые влияют на него — именно: если животное и нелюбо дворовушку, но любо его жене, то он не бьет его и вообще ничем не высказывает своего нерасположения к нему».21 «У домахи такие же наклонности и занятия, какие у домовитой хозяйки-крестьянки».22
Если учесть, что домовой соотнесен с культом предков, то, таким образом, новое жилище приобретает еще одну важную смысловую соотнесенность: дом—домовой— предки—потомки, которая в свою очередь является одним из наиболее жизненных выражений идей пространственно-временного цикла.
Домовой-предок является символом воплощения и хра¬нения коллективного опыта, отраженного в системе правил, запретов и выработанных на основе этого опыта предсказаний. Так, например, известны рассказы о том, что домовой наказывает женщину, вышедшую во двор «простоволосой», а также за нарушение запрета прясть в пятницу.23 Домовой строго следит за нравственностью членов семьи. Он не терпит сквернословия, неприлич¬ного поведения.24 «Если же хата остается на ночь невыметенной, то ангел не посетит ее и домовой беспрепят¬ственно начинает шалить, оборачивать скамьи, столы, набрасывается на спящих и душит их».25 «Домовой любит те семьи, в которых живут в полном согласии, и тех хозяев, которые бережно относятся к своему добру, которые в чистоте и порядке содержат свои дом и двор»26 Домовой может также предсказывать будущее. «На вопрос: „К добру или к худу?" — он отвечает или прямо человеческим голосом, или условно: если ему надо ответить „К добру", он молчит, в противном случае издает звук „х". Перед бедою, например перед покойником, пожаром, он окликает хозяев, плачет и стонет под полом».27 «Когда затрещит стена, спрашивают домового: ,,К худу или к добру?", и домовой отвечает глухим голо¬сом: ,,К худу" или же: „К добру"».28
Весьма специфическими являются белорусские поверья о домовых. «Белорус не только представляет себе домо¬вого в образе змеи, но даже и по происхождению считает его едва ли не змеей». Ср. в пограничной с Белорус¬сией Смоленской губ.: «В каждом доме есть домовая или дворовая змея, и без таковой змеи дом существо¬вать не может».30
В белорусских поверьях домовой появляется из пету¬шиного яйца. Согласно этим поверьям, для того чтобы в доме завелся домовой, нужно петуха, который запоет на третий день после выхода из яйца, держать семь лет. В течение этого времени петух снесет маленькое, размером с голубиное, яйцо («сносок»), которое необ¬ходимо зашить в мешочек и шесть месяцев носить под мышкой (с левой стороны). Из него вылупится змееныш, который, собственно, и есть домовой. 31 Ср. у В. Н. Добровольского: «Змей выводитца из питушинава яйца. Нясеть яго пятух пяти годоу. Яйцо ета, как гулубиныя. Яво бяруть пад паху, падвязыють, шесть нядель носють, ня ходють ни у храм, ни у баню — тада змей выходить из яйца. Яво узращають и кормють да вырыста малаком, саблюдають, штоб нихто не видал — успитають лет да сями. Тада он начинаить литать и носить, што прикажуть: носить хлеб, малако, дэнги, вотку, — тольки зирнятки, што змей носить, стыять кверху вострым канцом, пяткыю униз».
В русских поверьях петуха старше семи лет не следует держать в доме, так как он снесет яйцо, из которого родится огненный змей. Это яйцо вынашивает колдун у себя за пазухой или закапывает его в навоз. Через шесть недель из этого яйца вылупится змей, который будет носить своему хозяину серебро и золото.33
У западных славян аналогичные поверья были связаны с образом Рарога—Рарашека: «Согласно чешским и сло¬вацким поверьям, это щедрый и одновременно мститель¬ный, необыкновенно подвижный дух, принимающий облик птиц, животных, драконов, тесно связанный с огнем очага; тело его искрится, волосы пламенеют, из уст исходит сияние; он вылетает сквозь печную трубу и носится ночью, как огненный клуб, или же превращается в вихревой ветер».34 Но самые интересные представления связаны с чудесным появлением этого существа на свет: «Он вылу¬пится, если первое яйцо при кладке беспримесно черной курицы вместо наседки выходит под локтем человек, засев на печину на девять дней и ночей, не молясь и не моясь».35
Структурное подобие приведенных поверий очевидно. Принципиальная схема «порождения» мифологического существа одна и та же для всех вариантов: петух (курица) - яйцо ->-Рарог v домовая змея v огненный змей.
Другими словами, образ домового, происхождение которого связывается с яйцом, включается в более широ¬кий класс персонажей, для которых характерными призна¬ками (в обобщенном виде) являются:
1) связь с домом — двором (ср.: «домовой», «домовая» или «дворовая» змея в белорусских поверьях; отрицатель¬ный вариант связи с домом в русском поверье может служить указанием на положительную отмеченность двора — ср. закапывание яйца в навоз; предписание сидеть «на печине» в чешских и словацких поверьях);
2) связь с комплексом представлений о мировом яйце,36 космологическими представлениями (ср. роль пе¬туха или курицы во всех поверьях; способность превра¬щаться в птиц в чешском и словацком варианте);
3) двойственный характер существа (Рарог — щедрый и одновременно мстительный; появление огненного змея нежелательно, и в то же время он приносит богатство своему хозяину; ср. маркирование левой стороны в бело¬русских текстах при общем положительном отношении к домовому);
4) связь с идеей богатства (особенно связь с золотом и серебром в русских поверьях);
5) змеиная природа (Рарог может превращаться в дра¬кона; в русских и белорусских поверьях слово «змей» или «змея» входит в состав имени);
6) наконец, особая числовая символика (1—9 в чеш¬ском и словацком; 7—6 в русском; 3—7—6 или 5—6 в белорусском текстах).
Как общая схема рождения мифологического суще¬ства, так и особенности процедуры «вынашивания» яйца (яйцо сперва зашивается в мешочек, затем кладется под мышку, белор. — к паху; чешек., словацк. — под локоть; русск. — за пазуху, в навоз) отчетливо свидетель¬ствуют об отражении универсального принципа вклады¬вания одного ритуального символа в другой, описанного В. Н. Топоровым в связи с идеей смерти — долголетия.
Для целей нашего анализа особенно показательно, что в образе домового воплощены представления о доле (счастье), богатстве, устойчивости коллектива во вре¬мени (домовой — предок), порядке, организации. Именно эти представления характеризуют категорию освоенного, своего, обжитого. Поэтому не случайно в обрядах пере¬хода в новый дом столь существенное место отводилось «переселению» домового, а следовательно, и переносу на новое жилище соответствующих признаков.
Собственно переход (влазины) включал некоторые ограничения временного и социального характера.
Время перехода определялось и мотивировалось в раз¬ных местах по-разному. Это и «ровно в полдень, по солнцу»,37 и «как можно ранее перед восходом солнца, и притом не в понедельник и субботу, для того чтобы не часто переходить из дома в дом и не скоро выходить»;38 «ночью — в те часы, когда на небе высоко стоят Стожары (Плеяды)»;39 «чтобы хозяин шел ночью и его не было видно»; перед полнолунием, «чтобы всего было полно».41 «Счастливыми днями для новоселья считались двунадесятые праздники, в особенности Введение во храм богоматери»,42 тем самым переход связывался с религиоз¬ными прецедентами.
Весьма показательным является порядок перехода. «Когда данное строение готово, первыми вносят в него подходящие предметы или хозяин, или хозяйка. Но если они бездетны, то же делают по их поручению другие лица — семьяне, имеющие детей, и даже сторонние, причем вход беременных предпочтительнее входу праздной женщины, молодых — старикам».43 Входят в дом «по старшинству».44 Таким образом, существенным является противопоставление участников по линиям «старшие — младшие», «глава семьи — остальные члены», «семей¬ные — не семейные» («имеющие детей — не имеющие детей») с маркированными первыми членами.
Любопытный обряд зафиксирован в Белоруссии: «При первом вступлении в новоотстроенный дом („пираходины") через раскрытую дверь туда бросается клубок ниток: держась за нитку, семьяне входят в дом по стар¬шинству. В немногих местностях хозяин входит в дом (по нитке же) один, а когда семьяне возьмутся за нитку, он притягивает их внутрь избы: вместо ниток употребляется пояс или плетеные „оборы"».45
В этом обряде нашли свое отражение два существен¬ных момента. Один из них связан с порядком перехода, другой — с семантикой нового дома. Как нам кажется, между ними существует определенная связь. То обстоя¬тельство, что в дом входят «по старшинству», согласуется с представлениями о скорой смерти одного из жильцов нового дома, причем умрет прежде всего тот, кто первым входит в новый дом.46 Поэтому нередко в новый дом первыми входят старики, «обрекая себя тем самым на добровольную смерть».47 С другой стороны, само пространство дома получает явно мифологическое осмыс¬ление. Перед нами в несколько трансформированном виде предстает путешествие в иной, незнакомый и, следова¬тельно, полный опасностей мир (ср. использование нити в сюжете лабиринта, типологически близком шаман¬скому путешествию по нити в иной мир с отчетливо выраженным инициационным характером путешествия).48 Хорошо известно, что в ряде традиций, в том числе и в славянской (ср. путешествия героя русских сказок по трем мирам с использованием нити или веревки), нить (цепь, веревка) может соединять небо, землю
и преисподнюю, являясь, таким образом, эквивалентом мирового дерева.49 Белорусский обряд интересен тем, что действие разворачивается в горизонтальной плоскости. Горизонтальное движение по нити находит ряд точных соответствий в шумерском ритуале измерения, в малайской шаманской традиции, как и в русских вырожденных текстах типа игры в веревочку.50 Рассматриваемый при¬мер, как нам кажется, является точной реализацией древних фразеологизмов типа ходити по верви, водити по верви, что доставляет еще одно доказательство в пользу выдвинутой и обоснованной В. Н. Топо¬ровым идеи о взаимной связи значений catena и commune, объединенных в праслав. *vbrvb (русск. вервь, веревка).
Человек (старший), первым вошедший в дом, таким образом как бы снимает противопоставления своего — чужому, освоенного — не освоенному, делая простран¬ство «своим», освоенным, но за счет того, что сам должен умереть. Перед нами довольно-таки обычный способ разре¬шения мифологического противоречия, при котором объект отождествляется с одним из членов противопоставления.51 Например, противопоставление между старшими и млад¬шими постоянно разрешается (и снова возникает) за счет операций вхождения или перехода между этими группами, что в мифологической логике передается через механизм отождествления.
Снятие противопоставления между своим и чужим, принадлежащим культуре — природе, не является конеч¬ной целью ритуальных действий, совершаемых при пере¬ходе. Не менее существенными представляются действия, связанные с социализацией внутреннего пространства жилища.
«Хозяйка в последний раз затапливает печь в старом доме-, варит кашу, заворачивает горшок в чистое поло¬тенце и, кланяясь во все стороны, говорит: „Хозяин-батюшка, со жоной, со малыми робятами, поди в новый сруб, поди в новый дом ко старой скотинушке, ко старым людям". Затем печь гасится, горшок с кашей переносится в новый дом, там зажигают впервые огонь в новой печи и в ней доваривается принесенная каша».
Обращает на себя внимание сочетание «нового сруба», «нового дома», «старой скотинушки», «старых людей» в формуле приглашения домового. Но еще более интересным представляется обряд перенесения каши, символи¬зирующий, как справедливо отмечает И. В. Карнаухова, «преемственность между старым и новым очагом».53 К этому следует добавить, что перенесение недоварен¬ной каши и последующее ее доваривание на новом очаге — обряд исключительно высокой степени знаковости, орга¬нично сочетающийся с семантикой перехода, со всем комплексом действий по превращению не полностью освоенного в освоенное, готовое, культурное.
«Прежде всего хозяин пускает в избу петуха с кури¬цей и дожидается, чтобы петух пропел на новоселье; затем уже входит сам, ставит икону на божницу и, открывая голбец, говорит: ,,Проходи-ка, суседушко, братанушко!". Следует общая семейная молитва, которую творят, обращаясь к переднему углу; хозяйка накрывает стол, кладет на него хлеб-соль, затапливает печь и при¬нимается за стряпню. Те же обыкновения соблюдаются и в других великорусских и белорусских губерниях: старший в роде, держа в одной руке икону, в другой ломоть хлеба, произносит: „Дедушка-домовой! прошу твою милость с нами на новожитье; прими нашу хлеб-соль, мы тебе рады!". В новопостроенный дом вносятся наперед икона, непочатый хлеб с горстью соли или квашня с растворенным тестом».54
«Когда хата готова... сначала вносят иконы; под ними на покуте ставят дежу; на стол кладут хлеб и соль».55
«При переходе в новый дом несут с собой хлеба, соли, соломы, которую стелят, прежде чем ступить ногами на пол (чтобы не ступить на голый пол), пускают петуха с курами и замечают: если пошел в судки, то будет хорошо жить».56
«Перед входом в новый дом хозяева, для того чтобы дом был весел и богат, вносят в него петуха и дежу с тестом и помещают их в красном углу».57
«В Королевск. вол. Витебской губ. при переходе в новую хату прежде всего переносятся образа, потом стол с краюшкой хлеба на нем».58
На Украине хозяин вносит в дом икону, а хозяйка — рогач и кочергу, которыми крестит все углы хаты, «чтобы никакие насекомые не водились в ней». «Став на пороге новой хаты, хозяин читает ,,Отче наш" и по окончании молитвы входит в хату и ставит икону в святой угол. Потом возвращается к двери, берет
от жены дежу и, внося ее в хату, говорит: „Як у ciй дижи повно хлiба, дай, господы, шоб так повно було и в ciй хати хлiба и всякой худобы!". После чего ставит дежу на лавку против печи. Икону и хлеб вносит в новую хату обязательно хозяин, вообще мужчина, а не женщина; прочие вещи и хозяйственные принадлежности перено¬сятся кем придется».59
Итак, в первую очередь переносятся те культурные символы, которые определяют статус дома как жилого, человеческого пространства. К их числу, как мы видим, относятся прежде всего огонь, иконы, хлеб (и соль), горшок каши, дежа с тестом, т. е. те предметы, которые призваны символизировать идеи освоенности, богатства, изобилия, плодородия. Более полный набор культур¬ных символов в уже обжитом доме включает, кроме пере¬численных, гнездо ласточки или аиста и многочислен¬ные обереги, такие, как конская подкова, мак-выдняк (им обсыпают дом от ведьм, а также умершего, подозре¬вавшегося в знахарстве), чертополох (от злых духов и ведьм), в Галиции — лопух (от ведьм), чеснок (в Галицкой и Угорской Руси), крапиву, осину, рябину, освященные в церкви ветки вербы, четверговую свечу и соль, иорданскую воду, апокриф «Сон богородицы» с заговором, в котором говорится, что тот, кто имеет этот «Сон» в доме в чистоте и сохранности, тот будет помилован от лукавого; дьяволу к тому дому не подступиться, и будет в том доме святой дух ночевать и счастье и умноже¬ние всякого плода,60 причем основная часть этих пред¬метов хранится в красном углу — ритуально наиболее ценной части пространства.
По всей видимости, круг подобного рода символов был четко очерчен и не допускал больших вариаций. В особенности же во время перехода следили за сохране¬нием традиционных связей между вещами, т. е. своего рода «грамматики» вещей. «Всяческому преуспеянию в новоотстроенном здании много „пануиць" (помогает, — А. Б.), если в день переходин туда помещены именно те предметы, ради которых здание выстроено, и не допу¬щены предметы сторонние, как, например, свиньи — в овчарник, коровы — в конюшню, сено — в овин и проч. Ошибка или недосмотр в этом ведет к обоюдному ущербу предметов: сено, неподлежаще положенное в овин, всегда будет так же плохо, как и хлеб».61
 

Далее стр.  1; 2; 3